Жизнь - это апельсин
КРЕСЛО. Сколько нервов и крови в этой сцене, сколько слез и восторгов от открывающихся пиков боли.
"Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю..."
Она началась красиво. Сосредоточенный, серьезный Бутон, Мольер с фантастическим выражением лица и Лагранж, который не метался по углам, а напряженно вслушивался в тишину.
- Ох, Муаррон... Муаррон... - "Регистра" терзало чувство вины.
- Перестань, Лагранж... перестань,- тихо откликнулся Мольер. - Ты тут совершенно ни при чем. ЭТО СУДЬБА... пришла в мой дом...
И вдруг четко ощутила, что эти трое мужчин каждое мгновение ожидают налета. Бутон и Лагранж будут, разумеется, отбиваться, а вот Мольер... От этих мыслей отвлекло явление Муаррона. На сей раз Иванов оттрактовал его как великовозрастного пионера. Как я не начала хохотать, до сих пор удивляюсь. Толик встал на колени, бодро отмаршировал назад и отрапортовал текст. Поведение Иванова превращало напряженную и красивую сцену в уродливый балаган. Хорошо, что кроме Муаррона на площадке были еще люди.
Виктор очень резко отыграл "постучали". В подтексте - бесчетные восклицательные знаки и СТРАХ.
- Показалось... - тихо пробормотал Бутон, лязгнув зубами.
- Там кто-то ходит! - отозвался Лагранж и пошел выяснять отношения. - Пойду посмотрю.
- Муаррон... - тоскливо протянул Мольер. - Не уходи далеко...
Наконец, Мольер и его слуга остались одни. Интересно, было ли когда-нибудь раньше, чтобы этот кусок начинался и заканчивался чуть ли не хохотом? Это уже что-то ЗА гранью боли. Когда все нормальные чувства перестают срабатывать. "Оказывается, можно идти еще дальше..."
Не знаю, что нашло на Авилова, но В.Г... Всё его, ставшее привычным, дуракаваляние, как ветром сдуло. Стоит Бутон возле кресла, смотрит на Мольера и начинает сдавленно, беззвучно рыдать. То, что с ним творилось, выходило за рамки игры. Так ведут себя люди, присутствующие при кончине. Через секунду те же рыдания захлопнули и меня. Первая мысль: совсем нервы поехали. Ну да, было дело: трижды плакала на финалах "Мольера", но в самом-самом конце и не было этого обжигающего отчаяния. Совсем, как на "Собаках" - по любому поводу слезы в три ручья. Вторая мысль: зачем красилась? (К счастью, тушь оказалась прочной.) Слезы не принесли облегчения, как 8 февраля 1990 года, а еще больше закрутили. В голове сплошное "за что-о?" За что мучают, старого, больного, беспомощного человека?!
Бутон доволок Мольера до кресла, осторожно, как малого ребенка, усадил, завернул в халат, как мог, успокоил. Стер с лица слезы и стал высчитывать прикрытие безумным речам Жана-Батиста. Притворщик он неважный, да ведь не для себя старается. Обычно этот кусочек В.Г. вел на крике, а тут... Тихо так... И неуместными были зациклившиеся на своем актеры Пале-Рояля. Они не услышали, как изменилась сцена, начали шуметь по накатанному: "Бутон, что ты кричишь?!" А он и не кричит.
Тело соскользнуло с кресла на пол темным комочком. Подбежали, подобрали, усадили на место. Впервые вижу так четко сыгранный ОБМОРОК. Сыгранный ли? Сознание к нему вернулось рывками. Порывисто схватил за руку Лагранжа, вгляделся. Тут же досадливо - "Муаррон". Красивое в своей жути молчание вышло... Ну, а "я скоро кончусь" такое объемное и "говорящее", что кроме голоса Мольера все остальные звуки для меня исчезли.
И вот спустя неделю, перебирая в памяти по кусочкам, с удивлением обнаружила, что "Мольер" мне нравится, а ведь первая реакция была резко-отрицательной.
Актеры Пале-Рояля ПРЕДАЛИ мэтра. Не из желания спасти, а из страха играть с опальным они не хотели выходить на сцену. Одна Риваль не испугалась.
- Играть.
- Храбрая моя старуха!!!
Бутон опять подвернулся под руку не вовремя, они опять чуть не подрались и монолог Бутона "Тридцать лет одно и тоже - я привык" звучал, как обвинительная речь в суде. Обвинение всем трусам в суде. Буктон по-прежнему трясся за Мольера и... плакал. Странный актер, все-таки В.Г.Гришечкин. Вот возмет и выдаст кренделя, после которых долго чешешь в затылке.
- Я знаю: вы любите меня! И во имя этой любви...
- А с чего ты взял, что я тебя люблю? А?! - зашипел Мольер с очень нехорошей улыбкой. Голос у Виктора отсутствовал начисто. Подобрать определение к его воплям было трудно, но мне показалось, что центром всего стала фраза:
- Меня никто не любит, за мной гоняются...
Не Жан-Батист, а Виктор Авилов это говорил. И вообще, весь спектакль не о ком-то там, а о самом себе.
Он спрятался в объятиях Лагранжа,а я вдруг вспомнила, что их обоих одинаково зовут - Виктор...
Труппа Пале-Рояля молча проглотила правду-матку. "Побойтесь Бога..." прозвучала как: "Мы люди слабые, не надо нас бить". Мольер извинился чуть ли не с реверансами (на его месте я врезала бы им всем, но как тогда быть с душевным равновесием к партнерам?), начали ПОСЛЕДНИЙ спектакль.
Привычный ритм, суета, вопли. Жана-Батиста постоянно подхватывали - он падал на руки всем присутствующим. Говорить он не мог абсолютно. Полслова - кашель... Поэтому текст подкреплен красноречивыми жестами. Я даже подумала, что Виктор не рассчитал силы и сорвал голос, но финал роли поставил в тупик. "Что это?!. Что это?" - спросил он высоким, ЧИСТЫМ голосом. И сам себе ответил: "Смерть." Из меня опять хлынули слезы.
Концовка пролетела мимо. Я уже была не в состоянии что-либо нормально воспринимать. Как, в прочем, дойти до мэтра на поклонах. Справедливости ради, надо признать, что цветы заслужил больше всех Борисов, но меня неумолимо тянуло к мэтру. После такого...
Это записи 1994 года. Я колебалась, слишком личное. Боялась и боюсь до сих пор, что не так поймут те, кого касаются эти воспоминания. Но подруга меня переубедила. Я только убрала всякие пояснения и сноски.
"Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю..."
Она началась красиво. Сосредоточенный, серьезный Бутон, Мольер с фантастическим выражением лица и Лагранж, который не метался по углам, а напряженно вслушивался в тишину.
- Ох, Муаррон... Муаррон... - "Регистра" терзало чувство вины.
- Перестань, Лагранж... перестань,- тихо откликнулся Мольер. - Ты тут совершенно ни при чем. ЭТО СУДЬБА... пришла в мой дом...
И вдруг четко ощутила, что эти трое мужчин каждое мгновение ожидают налета. Бутон и Лагранж будут, разумеется, отбиваться, а вот Мольер... От этих мыслей отвлекло явление Муаррона. На сей раз Иванов оттрактовал его как великовозрастного пионера. Как я не начала хохотать, до сих пор удивляюсь. Толик встал на колени, бодро отмаршировал назад и отрапортовал текст. Поведение Иванова превращало напряженную и красивую сцену в уродливый балаган. Хорошо, что кроме Муаррона на площадке были еще люди.
Виктор очень резко отыграл "постучали". В подтексте - бесчетные восклицательные знаки и СТРАХ.
- Показалось... - тихо пробормотал Бутон, лязгнув зубами.
- Там кто-то ходит! - отозвался Лагранж и пошел выяснять отношения. - Пойду посмотрю.
- Муаррон... - тоскливо протянул Мольер. - Не уходи далеко...
Наконец, Мольер и его слуга остались одни. Интересно, было ли когда-нибудь раньше, чтобы этот кусок начинался и заканчивался чуть ли не хохотом? Это уже что-то ЗА гранью боли. Когда все нормальные чувства перестают срабатывать. "Оказывается, можно идти еще дальше..."
Не знаю, что нашло на Авилова, но В.Г... Всё его, ставшее привычным, дуракаваляние, как ветром сдуло. Стоит Бутон возле кресла, смотрит на Мольера и начинает сдавленно, беззвучно рыдать. То, что с ним творилось, выходило за рамки игры. Так ведут себя люди, присутствующие при кончине. Через секунду те же рыдания захлопнули и меня. Первая мысль: совсем нервы поехали. Ну да, было дело: трижды плакала на финалах "Мольера", но в самом-самом конце и не было этого обжигающего отчаяния. Совсем, как на "Собаках" - по любому поводу слезы в три ручья. Вторая мысль: зачем красилась? (К счастью, тушь оказалась прочной.) Слезы не принесли облегчения, как 8 февраля 1990 года, а еще больше закрутили. В голове сплошное "за что-о?" За что мучают, старого, больного, беспомощного человека?!
Бутон доволок Мольера до кресла, осторожно, как малого ребенка, усадил, завернул в халат, как мог, успокоил. Стер с лица слезы и стал высчитывать прикрытие безумным речам Жана-Батиста. Притворщик он неважный, да ведь не для себя старается. Обычно этот кусочек В.Г. вел на крике, а тут... Тихо так... И неуместными были зациклившиеся на своем актеры Пале-Рояля. Они не услышали, как изменилась сцена, начали шуметь по накатанному: "Бутон, что ты кричишь?!" А он и не кричит.
Тело соскользнуло с кресла на пол темным комочком. Подбежали, подобрали, усадили на место. Впервые вижу так четко сыгранный ОБМОРОК. Сыгранный ли? Сознание к нему вернулось рывками. Порывисто схватил за руку Лагранжа, вгляделся. Тут же досадливо - "Муаррон". Красивое в своей жути молчание вышло... Ну, а "я скоро кончусь" такое объемное и "говорящее", что кроме голоса Мольера все остальные звуки для меня исчезли.
И вот спустя неделю, перебирая в памяти по кусочкам, с удивлением обнаружила, что "Мольер" мне нравится, а ведь первая реакция была резко-отрицательной.
Актеры Пале-Рояля ПРЕДАЛИ мэтра. Не из желания спасти, а из страха играть с опальным они не хотели выходить на сцену. Одна Риваль не испугалась.
- Играть.
- Храбрая моя старуха!!!
Бутон опять подвернулся под руку не вовремя, они опять чуть не подрались и монолог Бутона "Тридцать лет одно и тоже - я привык" звучал, как обвинительная речь в суде. Обвинение всем трусам в суде. Буктон по-прежнему трясся за Мольера и... плакал. Странный актер, все-таки В.Г.Гришечкин. Вот возмет и выдаст кренделя, после которых долго чешешь в затылке.
- Я знаю: вы любите меня! И во имя этой любви...
- А с чего ты взял, что я тебя люблю? А?! - зашипел Мольер с очень нехорошей улыбкой. Голос у Виктора отсутствовал начисто. Подобрать определение к его воплям было трудно, но мне показалось, что центром всего стала фраза:
- Меня никто не любит, за мной гоняются...
Не Жан-Батист, а Виктор Авилов это говорил. И вообще, весь спектакль не о ком-то там, а о самом себе.
Он спрятался в объятиях Лагранжа,а я вдруг вспомнила, что их обоих одинаково зовут - Виктор...
Труппа Пале-Рояля молча проглотила правду-матку. "Побойтесь Бога..." прозвучала как: "Мы люди слабые, не надо нас бить". Мольер извинился чуть ли не с реверансами (на его месте я врезала бы им всем, но как тогда быть с душевным равновесием к партнерам?), начали ПОСЛЕДНИЙ спектакль.
Привычный ритм, суета, вопли. Жана-Батиста постоянно подхватывали - он падал на руки всем присутствующим. Говорить он не мог абсолютно. Полслова - кашель... Поэтому текст подкреплен красноречивыми жестами. Я даже подумала, что Виктор не рассчитал силы и сорвал голос, но финал роли поставил в тупик. "Что это?!. Что это?" - спросил он высоким, ЧИСТЫМ голосом. И сам себе ответил: "Смерть." Из меня опять хлынули слезы.
Концовка пролетела мимо. Я уже была не в состоянии что-либо нормально воспринимать. Как, в прочем, дойти до мэтра на поклонах. Справедливости ради, надо признать, что цветы заслужил больше всех Борисов, но меня неумолимо тянуло к мэтру. После такого...
Это записи 1994 года. Я колебалась, слишком личное. Боялась и боюсь до сих пор, что не так поймут те, кого касаются эти воспоминания. Но подруга меня переубедила. Я только убрала всякие пояснения и сноски.