Продолжение к записям:
sholay.diary.ru/p207673101.htm,
sholay.diary.ru/p207696438.htm ,
sholay.diary.ru/p207725323.htm,
sholay.diary.ru/p208021623.htmОтсюда:
vk.com/topic-64483458_29689783?of
Наташа Зайцева
VI(Кусочек… нет – простыня – про Сцену Низложения.) (Увы, совсем много букафф и все больше напоминает пересказ спектакля, а не «отзыв», и вообще…)
(*Вы меня простите за то, что я перчатки пропущу? Это блестящая сцена, мастерски сделанная, очень важная и для сюжета (здесь закольцовывается история со смертью Глостера, по-новому расставляются фигуры при дворе нового короля), и для обрисовски Генриха, и для трагикомедийного баланса спектакля... Но мне не очень хочется подробно, потому что я же оговаривалась заранее, что хочу в основном говорить про Ричарда нашего Теннанта... Ну и вот.)
Дэвид на пост-токе признался, что эта сцена — его любимая. Я вот как зритель не могу выбрать: начиная со сцены на берегу я все люблю по-разному и одинаково сильно. Так как у меня было 6 спектаклей, я грешным делом задумывалась, а не уйти ли как-нибудь со второго акта, чтобы постоять получше у стейдж дор? И каждый раз понимала: «со ВТОРОГО АКТА?! – нееет, ни за что...» Опять же, на беседе 12-го говорили о том, что это одна из самых меняющихся сцен спектакля. И из ответа Дэвида (да что уж там, и из игры его) очевидно, что меняется она именно оттого, что он кайф, извиняюсь, ловит, когда ее играет. Это такая свобода идущего над пропастью, красивый риск, веселье висельника... Причем, в каком-то смысле, кажется, это справедливо и для персонажа, и для актера...
Жаль, что уже не восстановить подробностей – ни эмоциональных, ни формальных — каждого конкретного дня. Поэтому опять же — как в первый раз.
Да она и правда каждый раз смотрится как в первый раз, каждый раз не знаешь, чего ожидать от короля. Мне очень понравилось, как Дэвид сказал, что Ричард хочет показать им всем, «что они потеряли». Кого и ради кого они свергли. Уж зрители-то точно прекрасно понимают, что потеряли и что приобрели эти люди. Особенно те, кто смотрел или хотя бы читал следующие пьесы хроник. Не знаю, удается ли Ричарду задеть своих мучителей, все-таки вряд ли его публика способна его оценить. Но он безусловно вгоняет их в это состояние неловкости, беспокойства, знаете, когда человек понимает, что несмотря на то, что он победил, победы он не ощущает, все как-то не так... Нет, Ричард тоже не побеждает, но он все-таки сражается до последнего. Это потрясающе, особенно если подумать о том, откуда он взял силу на эту битву? (см. выше)
Я прямо не знаю, если честно, как это описывать... Потому что... ааааай... я не знаю, потому что буквально сердце щемит, даже когда просто вспоминаешь... Но это ведь не передать, да и незачем, наверное?
Вся эта сцена — это снова горки, как и «на берегу». И так же переходы от силы — к отчаянию. Но в той сцене сила была вынужденной, вымученной, ради других, а отчаяние – до жути искренним. Здесь же — наоборот: отчаяние часто (не всегда, но часто) кажется чуть ли притворным, тогда как сила — это уже настоящая, его, ричардовская сила, найденная им в себе самом. И, как ни странно, Ричарду сильному сочувствуешь еще острее, еще болезненнее, чем Ричарду слабому. Потому что человек падает и поднимается, и снова падает, и снова поднимается, несмотря на то, как это тяжело, больно, страшно...
Он начинает как тот, кто, вроде бы уже принял поражение. Но сразу же не может сдержаться и не укорить своих людей в измене:
«Did they not sometime cry, 'all hail!' to me? / So Judas did to Christ» –
как он на словах об Иуде останавливается перед Омерлем и смотрит на него... На записи этого так отчетливо не видно. И после поцелуя Омерля (особенно в новом варианте, где Омерль отвечает на поцелуй и даже иногда сам целует Ричарда) эта фраза действует просто оооох как мощно.
И тут он, конечно, разгоняется на этот свой «God save the king!»
Забавное отступление: после дневного спектакля 9-го числа мы с Ларисой одновременно подумали и задались вопросом: а что, если разок ответить из зала «Amen»?
)) Ну, потому что правда ведь сложно удержаться! И, главное, эта мысль одновременно пришла нам в голову и не давала покоя.
) И мы одновременно ее друг другу высказали. Мы, конечно, сдержались (ну, разве что проговаривали беззвучно про себя). И тут, 10 числа, то есть на следующий же день, на вопрос Ричарда: «Will no man say amen?» – в зале недалеко от меня одинокий тихий мужской голос поизнес: «Amen!»
)) Вот, как сильно действует удомозг, когда центр системы так близко))
читать дальшеОднако, покрасовавшись этим монологом, последнюю строку строфы Ричард произносит уже совсем с другим чувством: «To do what service am I sent for hither?» И дальше «Give me the crown» – как будто совсем другой человек: усталый, не злящийся на людей, предавших его, но разочарованный в них. Такой спокойный...
«Here, cousin...» – и люди неизменно смеются, а потом так же неизменно замирают в полной тишине с раскрытыми ртами.
Вот новый Генрих нас тут немножко разочаровал: все-таки у Линдси даже на записи видны все эти сомнения, нерешительность, досада, которые он переживает в эти долгие секунды перед тем, как подойти. Как он сначала приподнимается, но снова откидывается на спинку — мелочь, но сильная...
Все-таки здесь мне Бриттона не хватило... Хотя-а, может быть, я просто привыкла, что здесь Ричард сильно ведет, а в этой версии постановки было не так? Тут на Генриха будто бы и не очень действует насмешка Ричарда. «Ну, кривляйся, кривляйся. Все сказал? Ладно, я подойду». Вот как-то так. Но Ричард так просто не сдается: когда Болингброк берется за корону, Ричард, как вы помните, ее не выпускает. И (я сидела все время так, что Ричард стоял ко мне лицом, Генрих — почти затылком) в этот короткий момент, между этой почти детской шуткой («На, возьми! А не дам!») и глубокой, полной горечи метафорой о колодце — в этот момент, на его лице иногда проскальзывало какое-то хитрое, насмешливое торжество. На долю секунды, в проблеске в глазах, в едва приподнявшемся одном уголке губ — я не знаю, как это можно было сыграть, и я даже не уверена, что всегда это можно было успеть заметить. Но несколько раз — да, это было. И исчезало, утонув в этом «глубоком колодце» с горем.
Наблюдение 12 числа (*не знаю, зачем его сюда пишу, но опять же, почему-то меня умиляет и впечатляет каждое мимолетное доказательство того, что театр — живое искусство, и актеры — живые люди): Дэвид в этой речи перепутал слово: вместо
«That owes two buckets, filling one another», сказал «That owes two buckets, emptying one another» – из-за чего у него получился повтор слова empty в двух соседних строчках. )) Так интересно, что проносится в этот момент в голове у человека?)
Мне очень понравилось, как Болингброк реагирует на этот монолог о двух ведрах:
«I thought you had been willing to resign». – и руки поднимает так, будто бы правда отказывается, не хочет брать корону: «Ох, прости, я тебя не так понял». У него очень простые, будничные интонации, однако видно, что, как Ричард играет с Болингброком, так и Болингброк играет с Ричардом, не дает ему унизить себя. Но у Ричарда это получается виртуозней, его не обойти — у него просто больше слов, гибче мысль, ему не на кого оглядываться, нечего терять, поэтому второе «Are you contented to resign the crown?» Генриха уже звучит нетерпеливо и иногда даже грозно – тоже по-разному всегда: иногда более сдержанно, иногда с упором на каждое слово.
И вот тут была еще одна точка, которая впервые остановила мое внимание 9-го на вечернем спектакле, а потом повторилась (не помню, когда — 10-го или 12-го?).
Вот это:
«Ay, no; no, ay; for I must nothing be;
Therefore no no» —
Если до этого в нескольких спектаклях он произносил это так, что зал не мог удержаться от смеха: Ричард там не столько сам мучился сомнениями, сколько мучил Болингброка, он будто сам осмеивал свою тяжелую дилемму: мол, если я должен страдать, пусть заодно со мной помучается и этот.
А 9-го вдруг случилось что-то совсем неожиданное.
Вообще, из-за того, что 9-го было два спектакля, второй шел с каким-то особым накалом. Как мне показалось. Было видно, что они устали, но от этого как будто играли не с меньшей силой, а с большим надрывом, как в какой-то лихорадке. Все было как-то особенно импровизационно – и в действиях, и в интонациях.
И вот тут, в этот раз Ричард вдруг внезапно был абсолютно серьезен и абсолютно потерян. Не то чтобы он не знал, что в итоге отречется (у него ведь и выбора уже нет), но сожаление и горечь здесь вдруг взяли свое.
«Therefore no no» он произнес совсем шепотом, быстро-быстро, на выдохе и.... со слезами. Не только в голосе, но и в глазах. О-ох…
10-го была просто очень длинная пауза перед последним «No»… Длинная-длинная.
12-го начало было больше похоже на 7-е, 8-е, какое-то раздумье пополам с игрой. При этом «Therefore no» было произнесено так, будто он сам удивился, как мог предположить что-то иное. Но в следующих же словах снова соскользнул в смирение и слезы в голосе.
Однако ничего похожего на вечер 9-го не было ни разу в этой точке. От этого осталось ощущение соприкосновения с чем-то очень искренним, мимолетным.
И сразу же после, не давая себе слишком раскрыться и словно бы боясь потерять внимание своего главного зрителя – Болингброка, он зовет его на представление, которое наиболее желанно его глазам: «Now mark me how I will undo myself».
Нюансы этой фразы вытекают непосредственно из предыдущего пассажа. Если метания «Aye – No» были относительно спокойными и раздумчивыми, тогда вступление к отречению произносилось едко, почти со злостью. Если же в предыдущих словах была одна сплошная горечь, то здесь, наоборот, поднимала голову ирония.
А вот сам монолог отречения шел более ровно от раза к разу.
И меня каждый раз цепляет в нем одно место, в самом тексте, опять же – из-за принципа контраста: «With my own tears I wash away my balm…» Помните, в сцене на берегу он говорит: «Not all the water in the rough rude sea / Can wash the balm off from an anointed king»? –
Вот да… Вся вода целого моря не смоет елей, но слезы – смоют. Горько. И тоже почти всегда на этом слове голос ломается.
«And soon lies Richard in an earthy pit» – 7-го, 8-го было сделано на трагическом пафосе, 9-го утром – горько, 9-го вечером и 10-го – почти с усмешкой.
Следующий момент, на который мы почему-то обращали внимание (не знаю, откуда это пошло изначально, мне просто Лариса сказала, что она в прошлый раз обращала на это внимание, и у меня после этого тоже взгляд цеплялся ) ) – это как Ричард склоняется перед Генрихом.
(*И вот да, Генрих здесь тоже другой ведь, не такой как был у Линдси? Того весь этот трагифарс явно тяготил (как он, забирая скипетр, с чувством отворачивается от «восхваления»!), да, он злился, но ему было и стыдно, и неловко и временами как будто даже жалко Ричарда (вот потом, когда со списком преступлений). А у Бриттона он ведет себя с одной стороны гораздо спокойнее (что при первом просмотре казалось, честно признаться, недостаточностью реакций, и только потом встроилось в картинку нового образа), как бы снисходительней, с другой стороны в нем кипит страх-ненависть, который он сам же и глушит как уже необоснованный. Это ненависть, а не брезгливость, снисходительность, но не жалость.)
Так вот, на записи, как вы помните, Ричард на словах «And send him many years of sunshine days» встает на колени в такую… гм… неудобную позу и склоняется к самым ногам Генриха, что дает тому потом возможность очень эффектно, жестом брезгливости откинув полы одежды, отойти от скорчившегося на земле бывшего короля.
Такая штука была только один раз из тех, что я видела, кажется, 10-го числа – в одном из последних (для меня) спектаклей точно.
Обычно же (то есть 7-го, 8-го, 9-го днем и то ли 10-го, то ли 12-го) он простирался на полу лицом вниз, раскинув руки. Вроде бы, с одной стороны, это полное самоуничижение, а с другой — побег, прятки от реальности — утыкаясь лицом в землю, спрятавшись в рассыпавшихся волосах, он на короткий миг не видит окружающей действительности, не видит стоящего над ним узурпатора.
9-го вечером он себе такого не позволил: он не медленно опустился, а почти упал на землю, притом сделал это у самых ног Болингброка и в довершение ко всему — поцеловал его сапог. Вот уж действительно, права та зрительница, которая на беседе 12 числа спросила Дэвида: «Вы постоянно что-то меняете в этой сцене, чтобы нервировать партнеров?»
Вот это все начиная от «Here cousin» до «Now mark me» – это был взлет на гору, стремительный, движимый собственной внутренней силой Ричарда. От «I give» до «sunshine days» – это такой же стремительный спуск с горы...
После этого он медленно садится, иногда отряхивая руки, и совсем другим — серьезным и спокойным, но опустошенным — голосом спрашивает: «What more remains?». Он в этот момент думает, что все, самое ужасное позади, дальше будь что будет. И мне как зрителю даже казалось (снова и снова, несмотря на то, что прекрасно известно, что будет дальше), что хуже некуда, это уже дно пропасти.
Но нет.
Нортумберленд спокойно, будто между делом начинает свое «No more...», потихоньку доставая список, однако ты уже слышишь, что он с удовольствием предвкушает эффект следующих слов. Я на самом деле восхищаюсь актером, играющим Нортумберленда – Шоном Чепменом – настолько живо и естественно играть настолько отталкивающего персонажа... Эта жестокость от сознания своей полной правоты, это презрение к врагу... Нортумберленд — какой-то столп в этом спектакле — у него настолько своя правда, он не сомневается в своих убеждениях, не размышляет о своей вине («Моя вина на мне, я за нее отвечу» – это максимум), и при всей своей косности, жесткости и жестокости он очень настоящий. Удивительно. Как это играть и не быть шаблонным и при этом не возненавидеть себя — мне кажется, это безумно сложно.
И ведь абсолютно понятны и его чувства (разумеется, если суметь заставить себя поставить себя на его место): этот ничтожный человечек недостоин короны, он сам попрал все законы королевства, из-за него оно загнивает, он смеет кривляться, но он недостоин жалости, и его надо поставить на место.
Начиная с притворно спокойного «No more, but...» он постепенно разгоняется, возвышая голос, ярость в нем закипает.
На словах «That you are worthily deposed» он, как вы помните, тыкает Ричарду этой страшной бумагой в грудь. Момент просто жуткий, даже когда ты его ожидаешь... Но когда смотришь в живую в первый раз и вдруг слышишь, как Ричард от удара в грудь коротко и сдавленно охает и вздрагивает всем телом… – это просто непередаваемо больно.
Кажется, только в какие-то из последних (для меня) раз у него все-таки получилось это беззвучно...
Для него неожиданны оба удара – и физический и психологический.
Он медленно постигает смысл этой ужасной бумажки. Этот момент – снова момент отчаяния. Это «must I do so?» обращенное к королю, к Йорку, – такой искренний испуг и неверие в то, что это не шутка или не самодурство Нортумберленда. В интонациях – что-то среднее между надеждой, что у его мучителей проснется совесть и готовностью их осудить и проклясть.
Он сразу понимает – по лицу Генриха, по печальному кивку Йорка, что это страшная правда и никто за него не вступится. Снова. И тогда он опять начинает защищаться сам.
Сначала – почти предрекая Нортумберленду ожидающие его несчастья, пророча возмездие. Потом обращаясь к людям, которые, как Пилаты, умыв руки, «отдали его на распятие».
Ругая и самого себя за предательство своего величия, Ричард начинает с иронии – своего главного оружия – и заканчивает настоящим криком отчаяния. А когда его прерывает Нортумберленд, все это переливается в новое падение в бездну:
«No lord of thine!»
«I have no name...»
Слингер говорил, что это настоящее откровение, страшная истина, которую Ричард прямо здесь и сейчас осознает. Мне кажется, в случае Ричарда Теннанта это не так. Да, отчаяние здесь настоящее и страх настоящий. Однако не такой что бы экзистенциальный страх. Он понимает, что его пытаются лишить его самого, его личности, потому что что он такое, кроме того, что он король? Однако, теряя имя, он при этом ни на секунду не теряет самого себя. Он сам — вот он, здесь. Его отчаяние, его ярость, его ирония, его сила. Да, ему хочется исчезнуть, растаять — и иногда, падая со стоном на колени перед Болингброком, он почти плакал (*моя левая стороны зала: все время здесь видела его лицо, и искаженное от боли — когда он опускался, и уже прячущее насмешку — когда после поднимал голову). Но тут же сам не выдерживает своей слабости и оборачивает ее издевкой над Болингброком — не потому что слабость не настоящая, а потому что он пытается ее преодолеть — и это преодоление происходит часто в пределах одной строчки:
«Good king, great king, and yet not greatly good...»
Вот тут ты просто не успеваешь каждый раз за гаммой эмоций Ричарда. Тут сложно разобраться, где заканчивается его искренняя боль и где начинается игра на публику, упоение страданием. Правда, трудно!)) Потому что что бы Дэвид ни говорил, тут уже Ричард играет — ну, не то, чтобы играет, скорее живет на публику, манипулирует ею, заставляя чувствовать то, что он хочет. Хотя... впрочем, Дэвид именно это и говорил…))
Тоже, конечно, от раза к разу границы этого перехода от настоящего отчаяния к притворному и обратно оказывались в разном месте, на разных строчках. И, само собой, бедным счастливым партнерам Теннанта по сцене, приходилось соответственно по-разному на все это реагировать. И Генриху, который просит Нортумберленда не спешить — то будто бы искренне стыдясь этой ситуации, то наоборот — лишь для виду; и самому Нортумберленду, в яростном нетерпении которого то больше презрения, то — ненависти, в зависимости от того, чувствует ли он, что Ричард сломлен или напротив, издевается над ними.
(*Слишком_много_запутанных_и_нагроможденных_деталей_можно_не_читать.)
9-го днем на жалобное «Fiend, thou torment'st me» Нортумберленд ответил чуть спокойнее, хоть тоже и недовольно и на крике, но не на таких высоких тонах, как обычно. И Ричард внезапно тоже отвечает без истерики, а наоборот, как бы подчеркнуто пытаясь сдержать себя, очень серьезным, но ломающимся от волнения голосом – «They shall be satisfied. I’ll read enough…».
Вечером же 9-го все было с точностью до наоборот. Просьба о зеркале и жалоба на Нортумберленда – почти сквозь слезы, но какие-то истерические, такие, что за ними подозреваешь издевку. Генрих, которого ситуация, выходящая из-под контроля, уже начинает раздражать, так что его успокаивающие реплики звучат торопливо, отстраненно, в них чувствуется досада. Нортумберленд, срывающийся на Ричарда. И защищающийся Ричард.
Вот, когда подряд смотришь два показа в один день и они настолько разные – отчетливей видишь, как необходимы актерам и спектаклю эти мелкие импровизации – они дают спектаклю воздух, элемент риска, опасности и… жизни.
10-е число в этом моменте было похоже на 9-е (день). «They shall be satisfied» он, казалось бы, тоже начал спокойно, но постепенно, возвышая голос. И подтекст очень четко читался: «Вы получите все, что можете у меня забрать силой. Но не больше». И, как бы чтобы поддержать самого себя, дать себе силы – говоря все это, он порвал список!
Мне кажется, Нортумберленду здесь даже не пришлось играть изумление. ))
12-го весь монолог на полу Ричард произносил на рыданиях. Нортумберленд, соответственно, выкрикивал реплику на пределе ярости и звука. И в этот раз Ричард отвечал ему почти так же громко, но в каком-то невообразимом лихорадочном темпе. Полная противоположность предыдущему показу. И бумажка, кажется, просто упала из его рук на пол…
Но вот Бегот подает Ричарду зеркало. Точно так же, как подавал его когда-то в сцене королевского туалета… Такая щемящая параллель – это то, что я называю «щедростью» деталей. То как Ричард смотрит на своего предателя – это не осуждение, не ненависть, не презрение… И это даже совсем чуть-чуть удивление, удивление человека, который уже слишком устал удивляться, ему просто бесконечно горько. Конечно, сам новый Бегот, увы, не так выразительно сыграл тот стыд, то желание исчезнуть, но все же это читалось.
И опять же: прежде чем отпустить Бегота, Нортумберленд заставляет его поднять брошенную Ричардом бумагу. Зачем, казалось бы – чтобы на сцене лишнего реквизита не оставалось? Да ладно – унесли бы вместе с остальными вещами. Нееет. Тут опять эта вся Нортумберлендовская натура видна: продлить мучительный для обоих момент, унизить предателя, несмотря на то, что предательство самому Нортумберленду на пользу…
Ричард подносит зеркало к лицу, перед этим проводя по лицу ладонью. Вроде бы затем, чтобы откинуть волосы, но невозможно отделаться от ощущения, что этот жест похож на то, как боятся сразу посмотреть на себя люди с травмами после аварий. Как будто он действительно ждет страшных изменений. Боится их и жаждет. Жаждет доказательств того, что творится внутри. И он правда разочарован, не увидев изменений. Правда тут же находит объяснение: «flattering glass». И, сравнивая льстивое зеркало с подданными-предателями, он оборачивается, ища глазами Бегота… И прямо сложно поверить, что в тексте Шекспира зеркало приносит не Бегот, и нет ремарки «Ричард смотрит на Бегота»! ) Настолько это все правильно…
Когда Ричард произносит «And was at last out-faced by Bolingbroke», он разворачивает зеркало к Болингброку, держа его перед своим лицом так, что его самого как бы не видно, а на его месте должно отразиться лицо Болингброка. Символично…
Уже не воспроизведу, были ли какие-то различия в том, как он ронял зеркало, в том, как склонялся над ним… Но здесь все же момент силы, несмотря на то, что он идет на надрыве.
«Silent king» он смакует так, как может смаковать только побежденный, чувствующий себя победителем. И тут, мне кажется, чуть-чуть выпадая даже из восприятия общей картины спектакля, я наслаждалась особенной прелестью, с которой Дэвид умеет произносить слова. Я сейчас имею в виду даже не интонацию, а тот особый шарм в артикуляции звуков, который есть в его речи. Это [t] в silent, это [k] в king – какая-то особенная четкость и мягкость одновременно, приправленная иронией в интонации, она заставляет улыбаться от удовольствия, несмотря на тяжесть самого момента пьесы…
Здесь Ричард увлекает Болингброка в свою игру словами, и, надо сказать, что ответ Болингброка – он ведь не менее точен и блестящ, чем «мораль» Ричарда. На какое-то мгновение невозможно не восхититься спокойным достоинством этого ответного удара. У Генриха действительно получается противостоять Ричарду. И, возможно, поэтому пауза между его репликой и «Say that again?» такая длинная. Ричард словно сам чувствует, что соперника так просто не возьмешь – ему нужно время, чтобы подыскать подходящий тон и подходящие слова.
Но, конечно, стоит ему заговорить – и он снова сбрасывает Генриха с коня. Момент силы все-таки еще не прошел. Хотя, надо признать, что здесь победа как будто не полная, потому что, хотя Ричард и начинает с иронии, она очень быстро истончается, когда он начинает говорить о своем горе, и как будто внезапно понимает, что говорит правду. Поэтому сразу вскакивает, и в его «And I thank the king» нету (почти или совсем – в зависимости от дня) того легкого кривляния, которое проскальзывало в записанном спектакле. Он не приседает в показном реверансе. Иногда он коротко кивает королю – только и всего. И всегда за словами благодарности – уже неприкрытая ненависть.
«I'll beg one boon, / And then be gone and trouble you no more» – здесь он еще держится, сдерживается, однако это предел сил, и выражался он тоже по-разному.
Иногда Ричард садился на трон с величием короля, и с тем же величием произносил слова, которые звучали, как приказ, хотя на самом деле были просьбой, на исполнение которой он даже не надеялся.
Иногда бросался к трону, как к последнему пристанищу, и, вцепившись в подлокотники, съеживался на нем, становясь маленьким и жалким, почти как в сцене на берегу.
А 9-го (вечером или днем? – забылось… кажется, все-таки вечером), он внезапно вскочил на трон, заставив всех охнуть. Встал на сиденье и поставил ногу на подлокотник. )) И снова – да – вывел из равновесия тогда, когда кажется, что уже знаешь все, чего можно ожидать…
«Name it, fair cousin», – говорит ему Генрих с той интонацией, с которой обращаются к умалишенным. Он ждет, когда Ричард натешится, когда закончит свое представление. Он знает, что ему осталось недолго. И, несмотря на то, что его очевидно злит то, что видит сейчас его двор, он не намерен терять лицо.
Он говорит Ричарду, что он может просить. И Ричард просит…
Вот тут вроде бы все. Его последний и самый болезненный момент слабости. Когда Ричард просит Болингброка отпустить его… Он потерял все и просит только жизни. Но все-таки не может позволить себе просить этого напрямую, он просит позволения уйти.
И Генрих спрашивает: «Куда?»
Он буквально здесь бьет Ричарда его же собственным оружием – с л о в а м и. Он играет словами так же, как его соперник, переворачивая их смысл против него. Когда Ричард, не в силах опуститься до повторения унизительной просьбы, срывается «Whither you will, so I were from your sights», снова поднимая голову, Болингброк удовлетворенно приказывает сопроводить его в Тауэр.
И хотя это, вроде бы, безусловная победа Генриха, который добился своего и материально – получив корону и показав свою силу – и морально – унизив Ричарда, все же Ричард покидает зал на точке силы, а не отчаяния. За ним снова остается последнее слово.
«…conveyers are you all, / That rise thus nimbly by a true king's fall».
И – я уже не помню, говорила ли я это уже или нет? – он ведь снова первым уходит за кулисы. Он всегда идет впереди, как будто это его желание. Понятное дело, что это диктуется элементарными правилами конвоя… Но все-таки что-то в этом есть: так же как он первым уходил в начальных сценах, не оглядываясь, последуют ли за ним остальные; так же, как он уходил после сцены на берегу, сам идя навстречу своим несчастьям; так же, как он, словно бы предлагал решение Генриху после замка Флинт отправиться в Лондон… Точно так же он и здесь – первым покидает зал, как будто он и в самом деле свободен уйти…
(Прошу прощения, за длину и сумбур, очень это сложно описывать… Дальше осталось только коротенькое.)
Наталья Фоминцева
Кстати еще был момент, не помню 10-го или 12-го (склоняюсь ко второму, тк 10-го я больше смотрела на Ричарда, а 12-го вообще каст играл гораздо лучше, и я старалась смотреть на всех по возможности) когда Ричард в сцене отречения падает на пол и плачет (кажется, это момент со списком преступлений) и Омерль делает жест к нему. Такой незаконченный. Будто хотел помочь - первое инстинктивное действие - но остановился вовремя.