Рассказ Наташи Зайцевой о спектакле "Дон Жуан в Сохо". Ч.3

[sholay]

Отсюда: vk.com/topic-64483458_35177164?offset=20

Часть IV (DJ, окончание, честно!)

Следующая сцена после антракта – «сцена в халате» – еще более насыщена этими моментами ужаса, все также переплетенного с откровенным комизмом. После ссоры с отцом, DJ грубейшим и отвратительнейшим образом выставляет его вон. Луис уходит, молча выпив кофе и извинившись за свое поведение перед проститутками – это его смирение вызывает куда больше сочувствия, чем предыдущая довольно комичная проповедь. Мы в очередной раз видим всю внутреннюю пустоту и бессердечность DJ. И полностью согласны со Стэном, который, сочувствуя старому графу, даже забывает собственные обиды, потому что то, как DJ относится к отцу – вообще переходит все границы.

Избавившись от отца, он в дикой пляске с охотничьим криком подгоняет шлюх в спальню, но сам на некоторое время задерживается в комнате. Это одно из самых интересных мест в пьесе – в этом все читатели/зрители сходятся. И занятно, что здесь тоже изменился текст, и, по-моему, это довольно интересное изменение для образа главного героя.

В старом варианте пьесы ремарка выглядела вот так:
“DJ is alone on the stage, for the first time. He finishes his coffee. Puts the cup back on the tray.
He stands in the room. Completely still. No one to argue or flirt with.
Silence. He is in ‘shutdown’. It is as if he has ceased to exist. He is neither happy nor sad. He is not thinking about something nor anticipating anything else. He is invisible. He is nothing”. («DJ один на сцене, впервые. Допивает кофе, ставит чашку обратно на поднос. Он стоит посреди комнаты. Абсолютно неподвижно. Не с кем спорить и не с кем флиртовать. Тишина. Он в отключке. Кажется, будто он перестал существовать. Он ни счастлив, ни печален. Он ни о чем не думает и ничего другого не ожидает. Он невидим. Он – ничто».)

В новом варианте остается следующее:
“DJ is alone on the stage, for the first time.
He stands in the room. Completely still.
Silence. It is as if he has ceased to exist.” («DJ один на сцене, впервые. Он стоит посреди комнаты. Абсолютно неподвижно. Тишина. Кажется, будто он перестал существовать».)

Марбер избавляется от излишней прямолинейности и оставляет актеру и читателю/зрителю свободу для трактовки эмоционального состояния героя.


И на самом деле видно, что Дэвид играет все то, что ушло из текста ремарки в подтекст, и еще кое-что большее – вероятность противоположного.

В спектакле DJ с мрачно-отсутствующим видом проходится к авансцене и так же ложится на диванчик, лицом вверх. Он абсолютно бесстрастен. Но эта бесстрастность здесь несомненный минус-прием, остро контрастирующий с дикими оргиями и яростным спором с отцом. Что-то [то есть, не что-то, а слова отца] заставляет его снова заглянуть внутрь себя – туда, где нет ничего, кроме пустоты. Ему не больно, не стыдно, даже е одиноко. Ему просто пусто. И в каком-то смысле, мне кажется, эта пустота пугает его. Потому что он хватается за любую соломинку, которая может его оттуда вытянуть. И интересно, что этой соломинкой чаще всего становится Стэн. Мы уже видели подобный момент в предыдущей сцене, когда Стэн своим оскорблением, брошенным в спину Алоишеса и Кола, буквально оттаскивает DJ от пропасти, в которую он заглядывает, видя призрак Эльвиры. Он разрушает атмосферу трагедии. То, что Стэн всем своим видом показывает обиду и возмущение поведением хозяина, раззадоривает DJ, дает ему повод поддеть Стэна, защитить свою позицию. Он как бы снова начинает существовать, только когда отражается во мнении другого человека, в диалоге (споре, сексе, etc.) с другим человеком. Сам по себе он – ничто.

Стэн начинает выговаривать ему за его поведение с отцом и припоминает Статую. «Мы оба были под кайфом», – находит объяснение DJ, не только для Стэна, но и для себя. Однако, когда на лестнице слышатся шаги, он оборачивается с суеверным ужасом.

Второй монолог Эльвиры уже не вызывает такого смеха, как первый. Ее искренность и боль вызывают настоящее сочувствие. Ее представление о DJ, о той пустоте и боли, которую он носит в себе, на какой-то момент снова (так же, как и психоанализ Стэна) заставляют нас поверить, что кто-то нашел объяснение аморальности DJ. Однако, когда Эльвира уходит, он восторженно заявляет, что единственное, что вызвала в нем трогательная речь девушки – это желание снова с ней переспать. (Там еще шикарная ремарка, обожаю ее: “DJ stares at the exit, seemingly in deep thought. But he is not.”)

Хотя… [Warning: вот сейчас будет чистейшей воды СПГС.] Пока Эльвира говорит, она, DJ и Стэн стоят почти в точности на тех же позициях, что DJ, Стэн и Статуя в предыдущей сцене. Нам так же почти не видно лица DJ, пока он слушает, а когда видно – он совершенно непроницаем. В особенно трогательном моменте, DJ замечает, что Стэн плачет, и DJ прерывает Эльвиру, с негодованием обращаясь к нему: «Ты что, плачешь?! А ну-ка прекрати это!» И извиняется перед Эльвирой, как будто Стэн, а не он сам реагирует неподобающим образом. То есть Стэн, по сути, снова дает DJ повод вырваться из когтей серьезного на привычное пространство комедии: высмеять то, что иначе было бы слишком страшно для него.

Однако вслед за Эльвирой приходит тот, от кого уже не скрыться, кого уже не высмеять. Второе появление Статуи, подтверждающее то, что первое появление не было обманом воображения или бредом наркомана. Шлюхи видят Командора так же отчетливо, как дворцовая стража и Горацио видят Тень отца Гамлета.

Три вещи, которые интересуют DJ:

“Is it time?” [Есть ли еще время, или топор уже занесен? Впрочем, я еще могу что-то успеть, пока он падает.]

“How will I die?” [Почему-то никогда не кажется, что DJ задает этот вопрос, чтобы, зная детали, избежать смерти. Ему нужно лишь знать, насколько быстро/страшно/больно он умрет. Но и в этом ему отказано. Он не заслуживает утешения, не заслуживает спокойного ожидания.]

“Is it avoidable?” [А вот уже здесь – последняя надежда приговоренного, у-узенькая полоска света под дверью камеры, которая тотчас захлопывается –]

“Use your time wisely.”

И вот здесь DJ уже даже не пытается притворяться и скрывать потрясение – не считая полупопытки сохранить лицо: “Well, it’s all a bit rum, isn’t it?” - “Yeah, just a bit”, отвечает Стэн. На вопрос Стэна, верит ли он в предсказание, он уже не может ответить ни «нет», ни «мы под кайфом». «Не знаю», отвечает он, потому что ответить «да», слишком страшно.

Он сидит на диванчике, лицом к залу. И это лицо уже совершенно другого DJ – здесь нет ни царственности, ни игривости, ни детского воодушевления, ни восторга перед миром, ни мерзкого самодовольства, ни равнодушия, ни бесстрастности, которые мы видели раньше. Здесь он уже абсолютно потерян. Это такой DJ, который мелькнул перед нами совсем на мгновение – перед призраками в белых масках. Он чувствует, как ад подбирается к нему, и ледяная волна ужаса накрывает его с головой, плещется, отражаясь в огромных влажно-блестящих глазищах. [Отступление, но не далеко: Диванчик, на котором он сидит, довольно низкий, и острые коленки высоко торчат из-под распахнувшегося халатика. И DJ типичным дэвидовским жестом захватывает свою голую мохнатую ногу за внутреннюю сторону бедра. В общем, ногоцап в чистом (вернее, голом) виде. И это, конечно, немного отвлекает внимание от серьезности происходящего (ну, Дэээвид, ну правда, ну?! Елки-палки!). Но в то же время этот жест – неосознанное стремление удерживать (и поддерживать) самого себя, желание чувствовать свое тело существующим – добавляет сто очков к ощущению его животного страха, этой нехарактерной, непривычной для него уязвимости.] На короткий момент его здесь даже жаль. Это из оперы: преступник заслуживает казни, но он не заслуживает пытки неизвестностью и ожиданием казни. Из этого состояния его снова выдергивает Стэн, напоминая о том, что ему бы неплохо привести в порядок свои «бумаги». DJ начинает отвечать – “I have no papers…” – еще в том же потерянном, жалком состоянии (причем, иногда оно длится чуть дольше, иногда – чуть меньше), но когда понимает, что имеет в виду Стэн, это снова возвращает ему его едкую язвительность – “Ahhh, your wages!” На самом деле, диалог вообще трагикомический, потому что бесчувственность, с которой эти двое, по сути, относятся друг к другу, с одной стороны, вызывает смех, а с другой – острое возмущение и жалость, причем к обоим по очереди:

“You wouldn’t want it on your conscience, would you?” – “No. I’d hate to face extinction having failed to bung you your wedge.”

С точки зрения DJ, Стэн действительно ведет себя эгоистично, совершенно не думая о том, каково сейчас его хозяину (которого он сам вроде бы хотел бы назвать другом). Но потом, с точки зрения Стэна, DJ ведет себя не менее мерзко, из вредности отказываясь подписать бедному маленькому слуге честно заработанный чек, потому что ему, видите ли «надо поспать» – вот прям сейчас, не теряя ни секунды!

И, конечно, феерически трагикомична последняя фраза DJ, когда он, как испуганный ребенок, не решается войти в комнату, откуда только что вышла Статуя, и поворачивается к Стэну, с фразой “It will be the first time I’ve slept alone… for as long as I can remember…” – Его потерянные, испуганные глаза и почти умоляющий голос снова прошивают нас короткой иглой непроизвольной жалости, но она тут же сходит на нет, уничтоженная комическим продолжением: “I don’t suppose, you… (Pause) Never mind.” – В результате чего сцена снова заканчивается хохотом зрителей.

И, наконец, финал. Надо сказать, что я видела множество разных дон жуанов, но такого мощного финала, пожалуй, не переживала нигде. Финал достойный образа, достойный героя, достойный жанра. Ничего настолько эффектного, сильного и в то же время настолько реалистичного – и от этого еще более жуткого – я ни в одной вариации этой пьесы не видела.

Начать с того, что на восприятие финала влияет и то, что DJ только что произнес свой главный, самый яркий и честный монолог. В каком-то смысле, ситуация схожа с первым появлением Статуи, происходящим после того, как мы узнали нового DJ. Он как бы раскрывается перед нами во всей своей непохожести и непримиримости с миром, и мы даже начинаем к нему проникаться. Но нам в то же время показывают и то, почему н а с а м о м д е л е он не вписывается в мир людей: он не может любить. И не может даже немного поступиться своим эгоизмом ради счастья человека. Стэн буквально признается ему в том, как сильно ему нужна любовь DJ. Он готов ему поверить даже сейчас, даже после множества разочарований. Но DJ отказывает ему в этом.

“I want to be loved”, – эта фраза одна из самых гениальных реплик Эдриана. Она много значит не только для образа Стэна, но и для образа DJ. То, что DJ не может признать, что любит его, несмотря на то, что очевидно нуждается в нем – многое о нем говорит.

Однако, если посмотреть на все с точки зрения DJ, то оценки снова перевернутся.

“Are you as loyal as he?”
“And where were y o u, trusted Tonto, while I was in jeopardy?”
“You may be a disloyal little runt…”
“We can’t be parted!”
“You are. You’re my accomplice.”

DJ однозначно ценит верность, и знает, что она не входит в число добродетелей Стэна. Так почему же он должен любить его, зная, что когда дойдет до дела, этот человек все равно предаст его?

Когда появляется Статуя-велорикша, и DJ уже знает, что, садясь в коляску, он отправляется на гибель, он в последний раз спрашивает Стэна: “Are you coming? Yes? No? Maybe?” – в его голосе, на самом деле, бездна надежды. Он не хочет любить и быть любимым. Но даже он боится одиночества. Потому что там – ад и смерть. И даже он боится умирать один.


“No”, – серьезно отвечает Стэн, также осознавая, что оставляет своего господина смерти.

“Bye then”, – спокойно бросает DJ, хотя в интонации легонько позвякивает это: «ну вот, я был прав: предатель, не заслуживающий ничего, о чем он просил – ни денег, ни любви».

Мне вот здесь еще очень интересно всегда, что творится в голове у DJ. С одной стороны, пьеса нигде не грешит против правдоподобия человеческой (недочеловеческой? сверхчеловеческой?) психологии. С другой стороны, о чем думает человек, по доброй воле садящийся в повозку к собственной смерти? А все о том же – “A good fuck is worth dying for” – о том времени, которое у него остается на жизнь, такую, какая ему нравится. И раз смерть неизбежна, он «использует свое время мудро»: постарается успеть столько, сколько успеет. Поэтому-то он хоть и садится к рикше нехотя, но быстро отвлекается от мрачных мыслей, попав в свой привычный мир.

Вообще способность DJ забывать о том, что его ждет и убеждать себя, что все в порядке, просто феноменальна. В ней тоже есть что-то детское: подумаешь, я разбил окно, подумаешь, у меня двойка по алгебре, за которую меня побьют – я отвечу за это, когда придут с работы взрослые, а пока хорошая погода, можно гулять. Все равно ведь стемнеет и придется отвечать, так зачем же портить себе жизнь ожиданием кары?

Вот только теперь времени уже не осталось: темнота опускается. Причем совершенно внезапно – тогда, когда ребенок полностью убедил себя, что взрослые забыли его проступки и можно еще пошалить. Этот потрясающий момент, который многие уже описывали: когда коляска в буквальном смысле прорывает четвертую стену, выезжая в зал над головами зрителей до самого второго-третьего ряда. Каждый раз такое впечатление, что порвалась какая-то невидимая ткань, и в отверстие хлынула волна… (я не знаю ч е г о, Марк Захаров называет это э н е р г и е й, наверное, это определение ближе всего, хотя если иначе, то –) магической силы.

Но почти тут же, как всегда, на пике восторга, происходит катастрофа.

Музыка и все другие звуки города исчезают, словно втянутые обратно через только что образовавшееся отверстие. Исчезает свет. DJ остается один.
(Ср.: “You fear being alone. You hate being alone. You’re n e v e r alone.”)
И на вопрос «Что это за место» слышит ответ «Место твоей смерти».

И здесь происходит последний разговор со Статуей, в котором уже нет и тени комического. Почему? Потому что здесь DJ не перед кем играть. (Ср. удаленную ремарку из сцены-в-халате.) А без зрителей он – совершенно другой: обреченное, пустое, мертвое внутри, одинокое и испуганное существо.

DJ падает на колени, и его “Why?!” звучит по-настоящему жалко.

Он еще пытается бороться, когда Командор говорит, что он сам призвал его: он отчаянно твердит, что не верит в него – что он сам провозгласил его несуществующим. Но когда слышит, что борется он сам с собой – “I a m you” – то понимает, что в глубине души всегда знал, всегда признавал, что тот ад, от которого он бежал, он всегда носил с собой же.

“Recognition.”

Он абсолютно потерян. Абсолютно один. Но интересно: полностью понимая свою обреченность, он все равно так и не смиряется с ней. Он не готов умереть. Этот персонаж, как медаль с двумя сторонами: с одной стороны – чистая жизнь, с другой стороны – неизбежная смерть. И они никогда не были разделены, они одно. Просто его голова всегда повернута вперед, он видит себя только спереди и боится оглянуться, чтобы увидеть другого себя. Даже не просто боится, он о т к а з ы в а е т с я, не может этого сделать.

Вот и сейчас, он испуганно зовет город, людей, любого, в ком можно было бы отразиться, чтобы почувствовать себя живым.

И это такая жуткая ирония: что когда появляются Кол и Алоишес, он на самом деле р а д их видеть. Они живые люди, этого достаточно. И когда на его вопрос, “Where are we?” Кол отвечает “We are alone”, это моментально возвращает нам прежнего DJ. Потому что дает ему повод для язвительного: “That’s not a place.”

Алоишес выхватывает нож, и DJ внезапно понимает, зачем они здесь. Но теперь у него есть враги, а значит, он знает, с кем и за что он борется – за свою жизнь, такую, какой она ему нравится, и за то, кто он есть. И, как и раньше в диалоге со Статуей, он не сдается без боя.

На самом деле, я была оооочень благодарна всем, кто писал отзывы, которые я читала до просмотра. Потому что мне не заспойлерили финал. Это прям правда огромное спасибо, люди! Я должна была увидеть сама, как это происходит… Потому что это сделано иначе, чем описано в ремарках: еще сильнее и еще страшней. Если это читает кто-нибудь, кто еще собирается поехать посмотреть своими глазами, я честно советую – не читайте дальше. Потому что я не могу удержаться и не описать это (тем более, что выше уже описывали). Но, когда видишь эту смерть неподготовленным – это такое потрясение, ох…

DJ осознает, что происходит, и одновременно с этим его хватают. Двое мужчин, один из которых явно вдвое сильнее его. Первая схватка происходит чуть в глубине сцены. Его прижимают к полу, затыкают рот платком. Алоишес требует, чтобы он просил прощения.

“Noooo.” – отвечает DJ, и о, господи, как это звучит! Не с отчаянием и даже не с решимостью человека, готового, «умереть за идею», прости господи. Вовсе нет. Он произносит это… с насмешкой. Нарочито растягивая. «Еще чего!»

Это странно, насколько остро можно сочувствовать отрицательному герою в момент его трагической гибели. Даже восхищаться им.

В тексте этого нет, но в спектакле добавлен еще один момент: когда после этого ответа ему вновь затыкают рот со словами: “Then you will die”, – DJ еще умудряется вывернуться из железной хватки своих убийц. Он отчаянно пытается отползти к авансцене, но нож Алоишеса быстро настигает его – первый удар приходится по ноге. DJ сдавленно стонет в платок, инстинктивно хватается за голень. Он похож на лиса, затравленного псами – одна лапа в зубах капкана, он беспорядочно мечется, рвется, но вот его загоняют в угол. Один из псов, самый огромный и страшный нависает над распластавшимся на земле телом. DJ еще пытается вырываться, но они сильнее. Алоишес заносит нож вертикально над его пахом. Грудь DJ прерывисто и часто-часто поднимается, рот заткнут платком, в абсолютно диких глазах – неконтролируемый, животный ужас. Он мычит и дергается, и когда Кол вынимает платок, на мгновение кажется, что сейчас он сломается… Слишком страшный момент. Особенно для него – так любящего жизнь и все ее удовольствия. Мы помним, что буквально одну сцену назад он так искусно и так беспринципно врал своему отцу – просто для того, чтобы тот не лишал его наследства. Так неужели же он не мог солгать, притвориться, чтобы спасти свою жизнь? Noооо. В том-то и дело, что здесь не мог. Здесь, когда речь идет о том, кто он есть, о том, как ему жить – от этого он не отречется ни за что.

“No apology. Never.” – слышим мы, и внутри все холодеет от страха и горит от гордости. Темп ускоряется. Петля затягивается.

Как ни странно, именно это, по-моему, еще один эпизод, который он часто отыгрывает по-разному.

На одних спектаклях здесь было слышно больше отчаянного злорадства какого-то. Он почти играет с ними, смеется над ними, этими глупыми ничтожными человечками, неспособными согнуть его, даже, если они убьют его.

“You feel no guilt? No shame, no regret”, – чуть ли не растерявшись спрашивают они. Человек, которому грозят мучительной смертью не должен себя так вести!

“None and none”, – решительно и с дерзкой насмешкой отвечает он.

Но иногда, все идет немного иначе: бывает, что “No apology. Never.” звучит все так же решительно, но всякая насмешка из них пропадает – он говорит серьезно. Ему слишком страшно, чтобы тратить силы на то, чтобы позлить их. Нужно просто сохранить себя. И тогда “None and none” звучат как… (ох, простите…) как ответы человека под пыткой палачам: «я ничего не скажу, вы тратите со мной время, просто убейте меня уже».

И, конечно, самое страшное – ответ на вопрос Кола: «Неужели ты не хочешь жить?»

«YES! BUT ONLY AS I PLEASE!»

Господи, сколько же там всего... Как же сильно, мучительно и отчаянно он в эту секунду хочет жить. Но как однозначно и решительно отказывается просить о помиловании.

И в этой фразе тоже, в зависимости от того, как он произносит предыдущие две, бывают вариации интонации – иногда чуть больше решительности и мужества, иногда наоборот – такая нестерпимая (для зрителя) жалость к себе в сочетании с невозможностью поступить иначе.

Особенно душераздирающе она, кажется, 8-го числа прозвучала – потому что, с одной стороны, не было особенного напора [я там писала про какие-то проблемы с голосом], но такое ощущение было, что всю силу, которая обычно уходит в зал – на посыл звука, он вместо этого направил внутрь себя – на эмоции.

Ему снова затыкают рот. Он не перестает вырываться, хотя знает, что все попытки тщетны. Первый удар ножом – в пах. Он весь изгибается под ударом, но Алоишес тут же сгребает его в охапку, не давая оправиться. Почти сразу следуют второй и третий удары – в сердце. Мы почти не видим DJ (по крайней мере, из партера) – его перекрывает мощная спина Алоишеса – только конвульсивно сжимается и разжимается рука и жутко вздрагивает спина. Криков его мы тоже не слышим – его рот заткнут платком. Зато пронзительно кричат люди в глубине сцены. И это каждый раз воспринимается, как его крик – вопль чистой боли внутри него. Это на самом деле очень страшно. Когда Алоишес опускает его на землю, голова безвольно запрокидывается, он падает – слишком мягкий для живого человека, скорее, похожий на выпотрошенную тряпичную куклу (простите за избитое сравнение).

Однако, когда убийцы скрываются, он еще жив. Он с трудом переворачивается на живот, выплевывает платок, поднимается на четвереньки и… встает! Встает, черт подери!!!

[Прим. авт.: Простите, всё, здесь я утратила адекватность окончательно, нельзя столько часов подряд описывать отдельно трагические моменты DJ, не повторяйте в домашних условиях. Вообще ни в каких не повторяйте.]

[Я серьезно хочу знать, КАК, КОМУ и КОГДА пришло в голову добавить эту деталь… Не знаю, почему меня это так потрясло, поразило буквально до дрожи. И я тогда не плакала кажется, ни разу, и вообще эмоции какие-то другие были – сухой катарсис. )) Но вот сейчас вспоминаю это все, и в глазах щиплет. Не от сострадания к персонажу, нет. А от какого-то глубокого восторга, благоговения перед тем, насколько это сильно написано, поставлено и сыграно… Поправочка: и г р а е т с я каждый блади вечер! Это какая-то совершенная, гениальная, прекрасная беспощадность – к персонажам, к актерам, к зрителю.]

Он встает, медленно, с трудом. Кашляет, сплевывая кровь. И сквозь арию Моцарта мы слышим полухрипы-полустоны – рвущиеся из окровавленной груди. Он делает несколько неровных шагов, пытаясь устоять на ногах. Ему это удается. Он поднимает руки, как актер, ожидающий аплодисментов, как новый Творец, представляющий богу свой мир. Он и есть артист. Он и есть творец. Своей жизни. Free will. Он – автор и он исполнитель. Он сам создал главного героя, и сам убил его. Он сам пострадал, и сам победил, потому что остался собой. И он смеется. Жутким смехом, смешанным с кровью. И мне кажется, что в этом смехе торжество смешено с горькой иронией над самим собой. Все произошло так, как должно было произойти. Снова. Как и положено там, где царствует рок.

Все это длится несколько секунд, и вместе с последним вздохом, будто кто-то наверху обрезает невидимые ниточки у марионетки, и он безжизненно падает на землю.

Некоторое время играет музыка, затем к DJ медленно подходит Стэн. Он снимает маску и присаживается рядом с господином. Вместе со Стэном возвращается на сцену трагикомическое. Уже фраза “cold as an Eskimo” разряжает тягостную атмосферу, возвращая зрителя к первому акту. Но лишь слегка. Монолог Стэна, который словно бы списан с классического претекста, кажется и в самом деле несколько инородным. Он как будто сам не верит в то, что говорит. Говорит то, что положено говорить его маске в так ненавидимой DJ-ом комедии делль’арте. Поэтому, когда сквозь маску снова прорывается настоящий Стэн, зрителю хочется затаить дыхание:

“And everyone cheers. Except me.”

Здесь он делает паузу. И та фраза, что следует дальше – “’Cos he never signed the check!” – продолжает за грань жизни и смерти все, что было так характерно для их взаимоотношений. DJ снова одурачил своего несчастного слугу. Но слуга все равно будет скучать. И зал смеется над этой последней шуткой DJ. Однако холод смерти не рассеивается благодаря ей. Его не может даже окончательно прогнать танец веселой лондонской толпы, переходящий в поклоны. И только когда из глубины сцены, отодвигая Стэна появляется «воскресший» DJ – только тогда зал вздыхает с облегчением.

И это даже не связано с положительностью/отрицательностью героя. Нам непроизвольно хочется, чтобы такой герой был вечен, потому что он – сама жизнь. Мы слишком очарованы им в финале спектакля, чтобы его гибель и воскресение могли оставить нас равнодушными.

[Я хотела здесь снова развести рассуждение об особенностях финала в трагикомедиях, но потом решила, что и без того скучно, поэтому ограничусь только одним типичным для себя замечанием.]

За что я так люблю театр? За то, что заставляет чувствовать то, что ты никогда не ожидал почувствовать. За то, что погружает нас на дно и снова помогает всплыть. За то, что любая смерть здесь относительна. И даже если герой погиб на ваших глазах, и вы ощущаете огромную дыру там, где в вашем сердце уже отведен для него уголочек – подождите аплодисментов: и он обязательно выйдет на поклон. [И не думайте, что я сейчас смешиваю героя и актера: в первый раз он всегда выходит на поклон в образе, и это как бы напоминает нам о том, что этот образ бессмертен, вечен и будет появляться снова и снова.] И, как сказала когда-то экскурсовод театра Глобус: завтра вы сможете прийти снова, и снова увидеть, как его убьют.

Часть V (Заключение)

Ну, вот теперь, кажется, все. Если кто-нибудь с чем-нибудь не согласен, хочет обсудить или спросить что-то – я буду очень рада еще поговорить обо всем этом.

А в заключение хочется еще раз сказать о том, как же все-таки здорово, что это постановка принадлежит именно автору пьесы. Конечно, далеко не у каждого автора есть режиссерский талант. Но когда он есть, это просто что-то невероятное. Когда я представляю, что все это именно так выглядело и звучало у человека в голове, когда он создавал свой текст – у меня просто мурашки по коже. Ведь мы, литературоведы, критики, читатели – наша основная цель, наша мечта и идеал – это приблизиться к изначальному замыслу автора. К образу и смыслу, который он видел перед собой, создавая произведение. И ведь именно здесь нам подарили возможность подойти к святая святых.

Я безумно рада за Патрика Марбера! Этот спектакль – идеальное воплощение текста настолько, насколько это вообще возможно. Каждый элемент виртуозно подобран, все именно так, как должно быть – от интонаций актеров до музыкальных треков и гигантской картины Делакруа «Смерть Сарданапала», которая многозначительно висит на заднике во время сцены «ложного раскаяния».

Мне кажется, появление такого спектакля и возможность увидеть его – это большая удача и большая честь для нас.

(The End)